Дом родной

Ленка провела дома целую неделю, но уже на третий день стала жалеть, что взяла обратный билет заранее и теперь вынуждена торчать в этом приземистом, протекающем со всех сторон домике и постоянно улыбаться всем приходящим тетушкам. Как будто весь поселок, прослышав об ее приезде на каникулы, решил устроить массовое паломничество. Живую студентку Московского Университета они, что ли, не видели? Тетушек всех она прекрасно знала, но сейчас они казались все на одно лицо — широколицые, дородные, с красными распаренными руками, в одинаковых цветастых платьях и телогрейках. Ленка не знала, куда деваться от их любопытных взглядов и однообразных расспросов «а цены у вас какие?», «а платят вам сколько?», «а замуж-то когда выйдешь, паренек, небось есть уже?». Встреча с бывшими одноклассниками тоже радости не принесла. Дружный когда-то 10-б наполовину разъехался, а оставшаяся половина явно не была лучшей. Ирка Василькова вышла замуж, ждала второго ребенка и уже стала походить на поселковых тетушек — лет через 10 будет не отличить. Катя Самойлова закончила медучилище, устроилась фельдшером в поселковую больницу и в голосе ее, когда-то тихом, явственно слышались начальственные нотки. Санька Жуков недавно в пьяном виде наехал на тракторе чей-то сарай и как бы его не привлекли. А ведь они с Сашей хотели вместе ехать в Москву — он собирался поступать в транспортный, но уехать не смог, потому что как раз в то лето отец его здорово расшибся на мотоцикле и пришлось Саньке с семьей остаться, все-таки три младших сестренки. С остальными было не лучше. Разговаривать было абсолютно не о чем, а завистливые взгляды бывших подруг выводили Ленку из себя. Они думают, ей в Москве легко живется, она только и делает, что по ресторанам ходит и каждый день новое платье от Кардена покупает.

В первый день единственной Ленкиной надеждой были заботливо уложенные в глубь чемодана книги — сборник испанской поэзии (в оригинале, разумеется), новый учебник сравнительной лингвистики и томик Блока, но надежда эта погасла вместе с электрической лампочкой, одиноко качающейся над столом. Мать покорно полезла в ящик за свечами, а очередная тетушка, только собирающаяся уходить, проворчала:

— Небось у вас в Москве электричество круглые сутки и горячая вода из всех кранов...

Ленка не могла понять — неужели это и есть родной дом, где она прожила шестнадцать с половиной лет своей жизни? Эта развалюха со скрипящими половицами, холодной водой два раза в день — утром и вечером, этот сплошь засаженный картошкой участок (а на что же еще жить, если на весь год картошки не заготовишь), эти непролазные после первого же дождя дороги (а автобус до райцентра — два раза в сутки, и в него еще втиснуться надо) — это тот самый родной дом, о котором она должна мечтать и к которому она должна стремиться? Ей уже хотелось уехать любым способом, не дожидаясь своего поезда, лишь бы поскорей оказаться в Москве...

— Ну а дальше-то что делать собираешься? — настойчиво расспрашивала баба Катя, по хозяйски рассевшись в ободранном кресле возле обеденного стола. Мать хлопотала вокруг, не решаясь даже присесть. Бабы Кати было слишком много, она, казалось, занимала целую комнату и уйти из-под ее пристального взгляда было невозможно.

— Мне еще год остался до окончания университета, а потом я поступаю в аспирантуру, — нарочито подчеркивая слова, словно для глухих, объясняла Ленка.

— В каку таку спирантуру? — не поняла баба Катя.

— Леночка у нас отличница, — с гордостью, но вместе с тем робко сказала мать.

— Аспирантура — это продолжение образования, — терпеливо объясняла Ленка. — Я хочу заниматься наукой, защитить кандидатскую диссертацию...

Баба Катя недоверчиво покачала головой:

— Куда тебе еще учиться-то и так умная уже. Все вы тут ученые, а мост через Грязновку не сделали до сих пор, так и ездят через брод, совсем речку испоганили. Скажи, Таисья.

Мать послушно кивнула.

— Вот и я что тебе говорю — оставайся у нас, слышь, девка. Матери хоть по хозяйству поможешь.

— А где я у вас буду работать? — наивно раскрыв глаза спросила Ленка.

— На кого ты там все училась-то? Поди и не умеешь ничего?

— Переводчик я, — стараясь быть проще, объяснила Ленка. Объявлять полное название кафедры она не собиралась — баба Катя, небось, и слова такого не знает «структурная лингвистика».

— Три языка знает, — робко добавила мать.

Ленка знала не три языка, а гораздо больше, но не перед бабой же Катей хвастаться!

— Языком-то каждый работать умеет, а ты вот руками поди попробуй. Картошку небось каждый день лопаешь. А языками своими и тут можешь заниматься, в Смоленке, слышь, школа заколоченная который год стоит, вот туда поди детишек учить, а то за пять верст к нам бегают.

— А ведь правда, Лена, — неожиданно поддержала бабу Катю мать, — оставайся у нас, будешь в школе работать, парня тебе хорошего найдем, дом отстроим, землю сейчас дают, были бы руки — и дом будет... У тебя в Москве небось и угла-то своего нет?

Ленка с несказанным удивлением посмотрела на мать. Она что — рехнулась? Предлагать без пяти минут дипломированному филологу и перспективному научному работнику (сам завкафедрой отметил ее последнюю курсовую!) учить замызганных детей где-то у черта на куличиках, где даже по человечески поговорить не с кем! Да весь поселок, вместе взятый, не читал и десятой доли книг, которые прочитала она за пять лет обучения! Неужели ей предлагают остаться — всерьез?

— Мать дело говорит, — обрадовавшись поддержке, продолжала баба Катя. — Ты здесь родилась, тебе здесь и жить. Что за моду взяли — дом бросают, родителей бросают и летят на край света, все им медом намазано.

Ленка сидела, стиснув зубы. Никто ее возражений слушать не будет, только лишний шум поднимется. Лучше промолчать, прохлопать наивными глазами, а послезавтра поезд, и прощай, родной поселок! Если пошли такие разговорчики, лучше сюда вообще не возвращаться.

Баба Катя посидела еще немного, поворчала, наконец, встала и, тяжело опираясь на палку, побрела к двери. Мать пошла ее провожать, и Ленка, пользуясь случаем, залегла на кровать с книжкой.

Электричество, по какой-то счастливой случайности сегодня не отключали и Ленка засиделась далеко за полночь. Ей пришлось перебраться в кухню, поскольку мать легла спать рано, а Ленка даже и подумать не могла, чтобы лечь. Уж слишком она была для этого злая. Не помогали даже испанские поэты и английские драматурги. Хотелось кого-нибудь побить, если не сковородкой по физиономии, то хотя бы хлестким словом по мозгам — чем-чем, а словом Ленка владела в совершенстве.

Ленка достала свою черную потрепанную сумку, с которой таскалась еще с первого курса, и, задумчиво покопавшись в ней, вытащила свежий номер университетской многотиражки, в которой состояла внештатным корреспондентом и главным крокодилом (история умалчивает, кто и когда первый предложил называть литературных критиков крокодилами). Чтобы такое написать? Кого бы заклеймить несмываемым позором и разобрать на составные части? Ленечку Вайсберга, с завидным упорством проталкивающего в каждый номер газеты свои откровенно плохие стихи? Уже не смешно. В конце концов он графоман, но свой графоман. Даже кусать жалко. Продернуть бытовые условия в общежитии? Скучно. Хочется чего-нибудь новенького, а о неработающих плитах и протекающих трубах пусть первокурсники пишут, это у них хорошо получается. А что еще?

И тут Ленка наконец-то увидела мишень для беспощадной критики. На пятой странице, на целый разворот — репортаж с фотографиями о прошедшем костюмированном бале клуба толкинистов при университете. Не то, чтобы Ленка не любила Толкина, но толкинистов и прочих ролевиков она терпеть не могла. Особенно когда они лезли под руку со своими дурацкими стихами и не менее дурацкими балами. Нарядились в плащи из занавесок, вооружились неструганными деревяшками и считаю себя знатоками Средневековья! Интересно, кто такой панегирик написал? Ну разумеется — Надька Кудасова с физфака, дура восторженная, даром, что на четвертом курсе. Ишь как распинается — «на один вечер мы забыли о проблемах реальной действительности и окунулись в сказку...». Знаем мы, как это у вас бывает на один вечер. Ленка достала блокнот, привычную гелевку, потрясла ручкой на счастье (она всегда так делала, хотя гелевка во встряске не нуждалась) и принялась быстро писать, едва поспевая за мыслью:

«Что стоит за этими красивыми одеждами и восторженными вздохами под средневековую музыку? Они говорят об ином мире, мире, который они открыли в книгах и который они продолжают своими стихами и песнями — но что это за мир? Стоит ли он того, чтобы отгораживаться от единственного мира, данного нам, от мира, в котором мы живем? Ведь наша земля — это наш родной дом, и разве можно бросить свой дом ради какой-то красивой сказки? Разве можно предать мир, в котором ты родился, в котором ты живешь и будешь жить, который ты покинуть все равно не сможешь — так зачем же эти нелепые попытки убежать от действительности? Я глубоко уважаю и ценю книги Толкина, но я бы никогда не оставила бы свою землю, свой родной дом, пусть даже мне пообещают все сокровища Арды».

Работа спорилась. Ленка была почти счастлива — несмотря на вынужденный перерыв она не потеряла ни остроты языка, ни слаженности ритма. А послезавтра поезд, через два дня она снова увидит Москву, университет, и — прощай, поселок! Больше она сюда никогда не вернется. Будь он проклят, этот дом родной!